Перевод текста песни Berenice - Vincent Price, Basil Rathbone

Berenice (оригинал)

MISERY is manifold.
The wretchedness of earth is multiform.
Overreaching the
wide
horizon as the rainbow, its hues are as various as the hues of that arch,
—as distinct too,
yet as intimately blended.
Overreaching the wide horizon as the rainbow!
How is it
that from beauty I have derived a type of unloveliness?
—from the covenant of
peace a
simile of sorrow?
But as, in ethics, evil is a consequence of good, so, in fact,
out of joy is
sorrow born.
Either the memory of past bliss is the anguish of to-day,
or the agonies
which are have their origin in the ecstasies which might have been.
My baptismal name is Egaeus;
that of my family I will not mention.
Yet there are no
towers in the land more time-honored than my gloomy, gray, hereditary halls.
Our line
has been called a race of visionaries;
and in many striking particulars —in the
character
of the family mansion —in the frescos of the chief saloon —in the tapestries of
the
dormitories —in the chiselling of some buttresses in the armory —but more
especially
in the gallery of antique paintings —in the fashion of the library chamber —and,
lastly,
in the very peculiar nature of the library’s contents, there is more than
sufficient
evidence to warrant the belief.
The recollections of my earliest years are connected with that chamber,
and with its
volumes —of which latter I will say no more.
Here died my mother.
Herein was I born.
But it is mere idleness to say that I had not lived before
—that the
soul has no previous existence.
You deny it?
—let us not argue the matter.
Convinced myself, I seek not to convince.
There is, however, a remembrance of
aerial
forms —of spiritual and meaning eyes —of sounds, musical yet sad —a remembrance
which will not be excluded;
a memory like a shadow, vague, variable, indefinite,
unsteady;
and like a shadow, too, in the impossibility of my getting rid of it
while the
sunlight of my reason shall exist.
In that chamber was I born.
Thus awaking from the long night of what seemed,
but was
not, nonentity, at once into the very regions of fairy-land —into a palace of
imagination
—into the wild dominions of monastic thought and erudition —it is not singular
that I
gazed around me with a startled and ardent eye —that I loitered away my boyhood
in
books, and dissipated my youth in reverie;
but it is singular that as years
rolled away,
and the noon of manhood found me still in the mansion of my fathers —it is
wonderful
what stagnation there fell upon the springs of my life —wonderful how total an
inversion took place in the character of my commonest thought.
The realities of
the
world affected me as visions, and as visions only, while the wild ideas of the
land of
dreams became, in turn, —not the material of my every-day existence-but in very
deed
that existence utterly and solely in itself.
-
Berenice and I were cousins, and we grew up together in my paternal halls.
Yet differently we grew —I ill of health, and buried in gloom —she agile,
graceful, and
overflowing with energy;
hers the ramble on the hill-side —mine the studies of
the
cloister —I living within my own heart, and addicted body and soul to the most
intense
and painful meditation —she roaming carelessly through life with no thought of
the
shadows in her path, or the silent flight of the ravenwinged hours.
Berenice!
—I call
upon her name —Berenice!
—and from the gray ruins of memory a thousand
tumultuous recollections are startled at the sound!
Ah!
vividly is her image
before me
now, as in the early days of her lightheartedness and joy!
Oh!
gorgeous yet
fantastic
beauty!
Oh!
sylph amid the shrubberies of Arnheim!
—Oh!
Naiad among its
fountains!
—and then —then all is mystery and terror, and a tale which should not be told.
Disease —a fatal disease —fell like the simoom upon her frame, and, even while I
gazed upon her, the spirit of change swept, over her, pervading her mind,
her habits,
and her character, and, in a manner the most subtle and terrible,
disturbing even the
identity of her person!
Alas!
the destroyer came and went, and the victim
—where was
she, I knew her not —or knew her no longer as Berenice.
Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one
which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical
being of my
cousin, may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature,
a species
of epilepsy not unfrequently terminating in trance itself —trance very nearly
resembling positive dissolution, and from which her manner of recovery was in
most
instances, startlingly abrupt.
In the mean time my own disease —for I have been
told
that I should call it by no other appelation —my own disease, then,
grew rapidly upon
me, and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary
form —
hourly and momently gaining vigor —and at length obtaining over me the most
incomprehensible ascendancy.
This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of
those
properties of the mind in metaphysical science termed the attentive.
It is more than
probable that I am not understood;
but I fear, indeed, that it is in no manner
possible to
convey to the mind of the merely general reader, an adequate idea of that
nervous
intensity of interest with which, in my case, the powers of meditation (not to
speak
technically) busied and buried themselves, in the contemplation of even the most
ordinary objects of the universe.
To muse for long unwearied hours with my attention riveted to some frivolous
device
on the margin, or in the topography of a book;
to become absorbed for the
better part of
a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry,
or upon the door;
to lose myself for an entire night in watching the steady flame of a lamp,
or the embers
of a fire;
to dream away whole days over the perfume of a flower;
to repeat
monotonously some common word, until the sound, by dint of frequent repetition,
ceased to convey any idea whatever to the mind;
to lose all sense of motion or
physical
existence, by means of absolute bodily quiescence long and obstinately
persevered in;
—such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a
condition of the mental faculties, not, indeed, altogether unparalleled,
but certainly
bidding defiance to anything like analysis or explanation.
Yet let me not be misapprehended.
—The undue, earnest, and morbid attention thus
excited by objects in their own nature frivolous, must not be confounded in
character
with that ruminating propensity common to all mankind, and more especially
indulged
in by persons of ardent imagination.
It was not even, as might be at first
supposed, an
extreme condition or exaggeration of such propensity, but primarily and
essentially
distinct and different.
In the one instance, the dreamer, or enthusiast,
being interested
by an object usually not frivolous, imperceptibly loses sight of this object in
wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom, until,
at the conclusion of
a day dream often replete with luxury, he finds the incitamentum or first cause
of his
musings entirely vanished and forgotten.
In my case the primary object was
invariably
frivolous, although assuming, through the medium of my distempered vision, a
refracted and unreal importance.
Few deductions, if any, were made;
and those few
pertinaciously returning in upon the original object as a centre.
The meditations were
never pleasurable;
and, at the termination of the reverie, the first cause,
so far from
being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest which
was the
prevailing feature of the disease.
In a word, the powers of mind more
particularly
exercised were, with me, as I have said before, the attentive, and are,
with the daydreamer,
the speculative.
My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the
disorder, partook, it
will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature,
of the
characteristic qualities of the disorder itself.
I well remember, among others,
the treatise
of the noble Italian Coelius Secundus Curio «de Amplitudine Beati Regni dei»;
St.
Austin’s great work, the «City of God»;
and Tertullian «de Carne Christi,»
in which the
paradoxical sentence «Mortuus est Dei filius;
credible est quia ineptum est:
et sepultus
resurrexit;
certum est quia impossibile est» occupied my undivided time,
for many
weeks of laborious and fruitless investigation.
Thus it will appear that, shaken from its balance only by trivial things,
my reason bore
resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion, which steadily
resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and
the
winds, trembled only to the touch of the flower called Asphodel.
And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt,
that the
alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice,
would
afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation
whose
nature I have been at some trouble in explaining, yet such was not in any
degree the
case.
In the lucid intervals of my infirmity, her calamity, indeed,
gave me pain, and,
taking deeply to heart that total wreck of her fair and gentle life,
I did not fall to ponder
frequently and bitterly upon the wonderworking means by which so strange a
revolution had been so suddenly brought to pass.
But these reflections partook
not of
the idiosyncrasy of my disease, and were such as would have occurred,
under similar
circumstances, to the ordinary mass of mankind.
True to its own character,
my disorder
revelled in the less important but more startling changes wrought in the
physical frame
of Berenice —in the singular and most appalling distortion of her personal
identity.
During the brightest days of her unparalleled beauty, most surely I had never
loved
her.
In the strange anomaly of my existence, feelings with me, had never been
of the
heart, and my passions always were of the mind.
Through the gray of the early
morning —among the trellissed shadows of the forest at noonday —and in the
silence
of my library at night, she had flitted by my eyes, and I had seen her —not as
the living
and breathing Berenice, but as the Berenice of a dream —not as a being of the
earth,
earthy, but as the abstraction of such a being-not as a thing to admire,
but to analyze —
not as an object of love, but as the theme of the most abstruse although
desultory
speculation.
And now —now I shuddered in her presence, and grew pale at her
approach;
yet bitterly lamenting her fallen and desolate condition,
I called to mind that
she had loved me long, and, in an evil moment, I spoke to her of marriage.
And at length the period of our nuptials was approaching, when, upon an
afternoon in
the winter of the year, —one of those unseasonably warm, calm, and misty days
which
are the nurse of the beautiful Halcyon1, —I sat, (and sat, as I thought, alone,
) in the
inner apartment of the library.
But uplifting my eyes I saw that Berenice stood
before
me.
-
Was it my own excited imagination —or the misty influence of the atmosphere —or
the
uncertain twilight of the chamber —or the gray draperies which fell around her
figure
—that caused in it so vacillating and indistinct an outline?
I could not tell.
She spoke no
word, I —not for worlds could I have uttered a syllable.
An icy chill ran
through my
frame;
a sense of insufferable anxiety oppressed me;
a consuming curiosity
pervaded
my soul;
and sinking back upon the chair, I remained for some time breathless
and
motionless, with my eyes riveted upon her person.
Alas!
its emaciation was
excessive,
and not one vestige of the former being, lurked in any single line of the
contour.
My
burning glances at length fell upon the face.
The forehead was high, and very pale, and singularly placid;
and the once jetty
hair fell
partially over it, and overshadowed the hollow temples with innumerable
ringlets now
of a vivid yellow, and Jarring discordantly, in their fantastic character,
with the
reigning melancholy of the countenance.
The eyes were lifeless, and lustreless,
and
seemingly pupil-less, and I shrank involuntarily from their glassy stare to the
contemplation of the thin and shrunken lips.
They parted;
and in a smile of
peculiar
meaning, the teeth of the changed Berenice disclosed themselves slowly to my
view.
Would to God that I had never beheld them, or that, having done so, I had died!
1 For as Jove, during the winter season, gives twice seven days of warmth,
men have
called this clement and temperate time the nurse of the beautiful Halcyon
—Simonides.
The shutting of a door disturbed me, and, looking up, I found that my cousin had
departed from the chamber.
But from the disordered chamber of my brain, had not,
alas!
departed, and would not be driven away, the white and ghastly spectrum of
the
teeth.
Not a speck on their surface —not a shade on their enamel —not an
indenture in
their edges —but what that period of her smile had sufficed to brand in upon my
memory.
I saw them now even more unequivocally than I beheld them then.
The teeth!
—the teeth!
—they were here, and there, and everywhere, and visibly and palpably
before me;
long, narrow, and excessively white, with the pale lips writhing
about them,
as in the very moment of their first terrible development.
Then came the full
fury of my
monomania, and I struggled in vain against its strange and irresistible
influence.
In the
multiplied objects of the external world I had no thoughts but for the teeth.
For these I
longed with a phrenzied desire.
All other matters and all different interests
became
absorbed in their single contemplation.
They —they alone were present to the
mental
eye, and they, in their sole individuality, became the essence of my mental
life.
I held
them in every light.
I turned them in every attitude.
I surveyed their
characteristics.
I
dwelt upon their peculiarities.
I pondered upon their conformation.
I mused upon the
alteration in their nature.
I shuddered as I assigned to them in imagination a
sensitive
and sentient power, and even when unassisted by the lips, a capability of moral
expression.
Of Mad’selle Salle it has been well said, «que tous ses pas etaient
des
sentiments,» and of Berenice I more seriously believed que toutes ses dents
etaient des
idees.
Des idees!
—ah here was the idiotic thought that destroyed me!
Des idees!
—ah
therefore it was that I coveted them so madly!
I felt that their possession
could alone
ever restore me to peace, in giving me back to reason.
And the evening closed in upon me thus-and then the darkness came, and tarried,
and
went —and the day again dawned —and the mists of a second night were now
gathering around —and still I sat motionless in that solitary room;
and still I sat buried
in meditation, and still the phantasma of the teeth maintained its terrible
ascendancy
as, with the most vivid hideous distinctness, it floated about amid the
changing lights
and shadows of the chamber.
At length there broke in upon my dreams a cry as of
horror and dismay;
and thereunto, after a pause, succeeded the sound of troubled
voices, intermingled with many low moanings of sorrow, or of pain.
I arose from my
seat and, throwing open one of the doors of the library, saw standing out in the
antechamber a servant maiden, all in tears, who told me that Berenice was —no
more.
She had been seized with epilepsy in the early morning, and now,
at the closing in of
the night, the grave was ready for its tenant, and all the preparations for the
burial
were completed.
I found myself sitting in the library, and again sitting there
alone.
It
seemed that I had newly awakened from a confused and exciting dream.
I knew that it
was now midnight, and I was well aware that since the setting of the sun
Berenice had
been interred.
But of that dreary period which intervened I had no positive —at
least
no definite comprehension.
Yet its memory was replete with horror —horror more
horrible from being vague, and terror more terrible from ambiguity.
It was a fearful
page in the record my existence, written all over with dim, and hideous, and
unintelligible recollections.
I strived to decypher them, but in vain;
while ever and
anon, like the spirit of a departed sound, the shrill and piercing shriek of a
female voice
seemed to be ringing in my ears.
I had done a deed —what was it?
I asked myself the
question aloud, and the whispering echoes of the chamber answered me, «what was
it?»
On the table beside me burned a lamp, and near it lay a little box.
It was of no
remarkable character, and I had seen it frequently before, for it was the
property of the
family physician;
but how came it there, upon my table, and why did I shudder in
regarding it?
These things were in no manner to be accounted for, and my eyes at
length dropped to the open pages of a book, and to a sentence underscored
therein.
The
words were the singular but simple ones of the poet Ebn Zaiat, «Dicebant mihi sodales
si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas.
«Why then, as I
perused them, did the hairs of my head erect themselves on end, and the blood
of my
body become congealed within my veins?
There came a light tap at the library
door,
and pale as the tenant of a tomb, a menial entered upon tiptoe.
His looks were
wild
with terror, and he spoke to me in a voice tremulous, husky, and very low.
What said
he?
—some broken sentences I heard.
He told of a wild cry disturbing the
silence of the
night —of the gathering together of the household-of a search in the direction
of the
sound;
—and then his tones grew thrillingly distinct as he whispered me of a
violated
grave —of a disfigured body enshrouded, yet still breathing, still palpitating,
still alive!
He pointed to garments;-they were muddy and clotted with gore.
I spoke not,
and he
took me gently by the hand;
—it was indented with the impress of human nails.
He
directed my attention to some object against the wall;
—I looked at it for some
minutes;
—it was a spade.
With a shriek I bounded to the table, and grasped the box that
lay
upon it.
But I could not force it open;
and in my tremor it slipped from my
hands, and
fell heavily, and burst into pieces;
and from it, with a rattling sound,
there rolled out
some instruments of dental surgery, intermingled with thirty-two small,
white and
ivory-looking substances that were scattered to and fro about the floor.

(перевод)

MISERY – это многообразие.
Убожество земли многообразно.
Превышение
широкий
горизонт, как радуга, его оттенки столь же разнообразны, как оттенки этой арки,
— тоже отлично,
но как внутренне смешанные.
Достигнув широкого горизонта, как радуга!
Как это
что из красоты я вывел тип некрасивости?
— из завета
мир а
подобие печали?
Но как в этике зло есть следствие добра, так и в действительности
от радости
рождается печаль.
Либо воспоминание о былом блаженстве - сегодняшняя тоска,
или агония
которые берут свое начало в экстазах, которые могли бы быть.
Мое имя при крещении Эгей;
что из моей семьи я не буду упоминать.
Тем не менее, нет
башни в земле более освященные веками, чем мои мрачные, серые, наследственные чертоги.
Наша линия
был назван расой провидцев;
и во многих поразительных подробностях — в
персонаж
семейного особняка — на фресках главного салона — на гобеленах
в
общежития — в точении некоторых контрфорсов в оружейной — но более
особенно
в галерее старинных картин — по образцу библиотечной палаты — и,
наконец,
в очень своеобразном характере содержимого библиотеки есть более чем
достаточный
доказательства, подтверждающие веру.
Воспоминания моих ранних лет связаны с той палатой,
и с его
тома, о последнем я больше ничего не скажу.
Здесь умерла моя мать.
Здесь я родился.
Но праздность говорить, что я не жил раньше
- что
душа не имеет предыдущего существования.
Вы это отрицаете?
— не будем спорить.
Убедил себя, я стараюсь не убеждать.
Однако есть воспоминание о
антенна
формы — духовных и смысловых глаз — звуков, музыкальных, но грустных — воспоминание
которые не будут исключены;
память, подобная тени, смутная, изменчивая, неопределенная,
неустойчивый;
и как тень, в невозможности избавиться от нее
в то время как
солнечный свет моего разума будет существовать.
В этой комнате родился я.
Таким образом, проснувшись от долгой ночи того, что казалось,
но был
нет, ничтожество, сразу в самые края сказочной страны — во дворец
воображение
— в дикие владения монашеской мысли и эрудиции — это не единичный
что я
смотрел вокруг меня испуганным и пылким взглядом, что я слонялся без дела моего отрочества
в
книги и рассеял свою юность в мечтах ;
но необычно то, что годы
откатился,
и полдень зрелости застал меня еще в особняке моих отцов — это
замечательно
какой застой обрушился на источники моей жизни - удивительно, как тотально
инверсия произошла в характере моей самой обыденной мысли.
Реалии
в
мир подействовал на меня как видения, и только как видения, в то время как дикие идеи
земля
сны стали, в свою очередь, — не материалом моего повседневного существования, а в очень
поступок
это существование полностью и исключительно в себе.
-
Мы с Беренис были двоюродными сестрами и росли вместе в моих отцовских чертогах.
Но по-разному мы росли — я больна и погружена в мрак — она проворна,
изящный, и
переполненный энергией;
ее прогулка по склону холма - мои исследования
в
монастырь — я живу в собственном сердце и предаю душу и тело самому
интенсивный
и мучительные размышления — она беззаботно бродит по жизни, не думая о
в
тени на ее пути, или безмолвный полет воронокрылых часов.
Беренис!
-Я звоню
по ее имени — Береника!
— и из серых руин памяти тысяча
бурные воспоминания вздрагивают от звука!
Ах!
яркий ее образ
передо мной
теперь, как в первые дни ее беззаботности и радости!
Ой!
великолепный еще
фантастика
красота!
Ой!
сильфида среди кустов Арнхейма!
-Ой!
Наяда среди своих
фонтаны!
— а потом — все тайна и ужас, и сказка, которую не следует рассказывать.
Болезнь — смертельная болезнь — обрушилась на ее тело, как самум, и, даже когда я
смотрел на нее, дух перемен проносился над ней, проникая в ее разум,
ее привычки,
и ее характер, и, в своем роде, самый хитрый и ужасный,
беспокоит даже
личность ее человека!
Увы!
разрушитель пришел и ушел, а жертва
-где был
она, я не знал ее - или не знал ее больше как Беренику.
Среди многочисленных болезней, вызванных этим роковым и первичным
которая произвела столь ужасную революцию в моральном и физическом
быть моим
двоюродный брат, можно назвать самым беспокойным и упрямым по своей природе,
вид
эпилепсии, нередко заканчивающейся самим трансом — трансом почти
напоминающий положительное растворение, и от которого ее способ восстановления был в
самый
случаи, поразительно резкие.
Тем временем моя собственная болезнь — ибо я
сказал
что я не должен называть это никаким другим названием — моя собственная болезнь, значит,
быстро вырос на
меня, и принял, наконец, мономаниакальный характер нового и экстраординарного
форма -
ежечасно и мгновенно набирая силу — и в конце концов овладев мной
непонятное господство.
Эта мономания, если можно так выразиться, состояла в болезненной раздражительности
те
свойства ума в метафизической науке называются внимательными.
Это больше, чем
вероятно, меня не понимают;
но я действительно боюсь, что это никоим образом
возможно
донести до ума обычного читателя адекватное представление о том, что
нервный
интенсивности интереса, с которым в моем случае сила медитации (не
говорить
технически) занимались и уткнулись в созерцание даже самых
обычные объекты вселенной.
Чтобы размышлять в течение долгих неутомимых часов с моим вниманием, прикованным к какой-то легкомысленной
устройство
на полях или в топографии книги;
быть поглощенным для
лучшая часть
летний день, в причудливой тени, падающей наискось на гобелен,
или на двери;
потеряться на всю ночь, наблюдая за ровным пламенем лампы,
или угли
пожара;
мечтать целыми днями над ароматом цветка;
повторять
монотонно какое-то обычное слово, пока звук, благодаря частому повторению, не
перестал передавать в разум какую-либо идею;
потерять всякое чувство движения или
физический
существование, посредством абсолютного телесного покоя, долго и упрямо
упорствовал в;
— таковы были некоторые из наиболее распространенных и наименее пагубных капризов, вызванных
состояние умственных способностей, не совсем беспрецедентное,
но конечно
бросая вызов чему-либо, например анализу или объяснению.
И все же позвольте мне не ошибиться.
— Неуместное, серьезное и болезненное внимание, таким образом,
возбуждаемые предметами по своей природе легкомысленными, не следует смешивать
персонаж
с той склонностью к размышлениям, общей для всего человечества, и особенно
баловался
в людей с пылким воображением.
Это было даже не так, как могло бы быть сначала
предполагается,
крайнее состояние или преувеличение такой склонности, но в первую очередь и
по сути
отчетливые и разные.
В одном случае мечтатель или энтузиаст,
быть заинтересованным
предметом обычно не легкомысленным, незаметно упускает этот предмет из виду в
пустыня выводов и предположений, вытекающих из них, пока,
по завершении
сон наяву, часто изобилующий роскошью, он находит incitamentum или первопричину
его
размышления полностью исчезли и забылись.
В моем случае основным объектом был
неизменно
легкомысленно, хотя и предполагая, благодаря моему смутному видению,
преломленное и нереальное значение.
Было сделано несколько выводов, если таковые вообще были;
и те немногие
настойчиво возвращаясь к исходному объекту как к центру.
Медитации были
никогда не доставляет удовольствия;
и, по окончании задумчивости, первая причина,
так далеко от
находясь вне поля зрения, приобрел тот сверхъестественно преувеличенный интерес, который
был
преобладающий признак заболевания.
Словом, силы ума более
особенно
опытные были со мной, как я уже говорил, внимательные, и есть,
с мечтателем,
спекулятивный.
Мои книги в ту эпоху, если они и не раздражали
расстройство, участие, это
будут восприниматься в основном из-за их воображаемой и несущественной природы,
принадлежащий
характерные качества самого расстройства.
Я хорошо помню, среди прочего,
трактат
знатного итальянца Целия Секундуса Куриона «de Amplitudine Beati Regni dei»;
св.
великая работа Остина «Город Бога»;
и Тертуллиан «de Carne Christi»,
в которой
парадоксальное предложение «Mortuus est Dei filius;
заслуживающий доверия est quia ineptum est:
и сепультус
возрождение;
certum est quia impossibile est» занимало мое безраздельное время,
для многих
недели кропотливого и бесплодного расследования.
Таким образом, будет казаться, что, выведенный из равновесия лишь тривиальными вещами,
моя причина скучна
сходство с той океанской скалой, о которой говорил Птолемей Гефестион, которая неуклонно
сопротивляясь нападениям человеческого насилия и яростной ярости вод и
в
ветры, дрожали только от прикосновения цветка по имени Асфодель.
И хотя небрежному мыслителю это может показаться несомненным,
что
изменение, вызванное ее несчастным недугом, в моральном состоянии Береники,
бы
предоставьте мне много объектов для осуществления этой интенсивной и ненормальной медитации
чья
природы, которую я с трудом объяснял, однако ни в одном
степень
кейс.
В ясные промежутки моей немощи, ее бедствия, воистину,
причинил мне боль, и,
глубоко принимая к сердцу полное крушение ее прекрасной и нежной жизни,
я не стал задумываться
часто и горько отзывались о чудотворных средствах, с помощью которых столь странный
революция произошла так внезапно.
Но эти размышления участвовали
не из
идиосинкразия моей болезни, и если бы это произошло,
под аналогичным
обстоятельствах, к обычной массе человечества.
Верный своему характеру,
мое расстройство
наслаждался менее важными, но более поразительными изменениями, произошедшими в
физическая структура
Береники — в единственном и ужасном искажении ее личной
личность.
В самые яркие дни ее несравненной красоты я, конечно же, никогда не
любил
ей.
В странной аномалии моего существования чувства ко мне никогда не были
принадлежащий
сердцем, а страсти мои всегда были от ума.
Сквозь серость раннего
утром — среди решетчатых теней леса в полдень — и в
тишина
моей библиотеки ночью, она промелькнула перед моими глазами, и я увидел ее — не так, как
живой
и дышащая Береника, но как Береника сна, а не как существо
земной шар,
земное, но как абстракция такого существа, а не как предмет для восхищения,
но анализировать —
не как предмет любви, а как тема самого заумного, хотя и
бессвязный
спекуляция.
И теперь — теперь я содрогался в ее присутствии и бледнел при ней
подход;
но горько оплакивая свое падшее и опустошенное состояние,
Я вспомнил, что
она любила меня давно, и в злой момент я заговорил с ней о браке.
И, наконец, приближался период нашей свадьбы, когда,
полдень в
зима года, — один из тех не по сезону теплых, тихих и туманных дней
который
кормилица прекрасного Алкиона1, — я сидел, (и сидел, как мне казалось, один,
) в
внутренняя квартира библиотеки.
Но подняв глаза, я увидел, что Береника стоит
до
мне.
-
Было ли это моим возбужденным воображением — или туманным влиянием атмосферы — или
в
неуверенные сумерки комнаты — или серые драпировки, которые упали вокруг нее
фигура
— что вызвало в нем такой зыбкий и неясный абрис?
Я не мог сказать.
Она говорила нет
слово, я — ни за что на свете не мог бы я произнести ни слога.
Ледяной холод пробежал
через мой
Рамка;
чувство невыносимой тревоги угнетало меня;
всепоглощающее любопытство
пронизан
моя душа;
и, откинувшись на спинку стула, некоторое время я задыхался
а также
неподвижно, с моим взглядом, прикованным к ее лицу.
Увы!
его истощение было
излишний,
и ни один след прежнего не скрывался ни в одной строчке
контур.
Мой
горящие взгляды наконец упали на лицо.
Лоб был высокий, очень бледный и необыкновенно безмятежный;
и некогда пристань
волосы упали
частично над ним и затмевали впалые виски бесчисленными
локоны сейчас
ярко-желтого цвета и диссонансно, по своему фантастическому характеру,
с
царящая меланхолия на лице.
Глаза были безжизненными и безжизненными,
а также
казалось бы, без зрачков, и я невольно сжался от их остекленевших взглядов к
созерцание тонких и сморщенных губ.
Они расстались;
и в улыбке
своеобразный
то есть зубы изменившейся Береники медленно открывались моему
Посмотреть.
О, если бы я никогда не видел их или, увидев это, я умер!
1 Ибо, как Юпитер в зимнее время дает дважды по семь дней тепла,
мужчины имеют
назвал это мягкое и умеренное время кормилицей прекрасного Алкиона
— Симонидес.
Меня потревожило закрытие двери, и, подняв глаза, я обнаружил, что мой кузен
вышел из палаты.
Но из беспорядочной камеры моего мозга не было,
увы!
ушел, и его не прогонят, белый и призрачный спектр
в
зубы.
Ни пятнышка на их поверхности, ни тени на эмали, ни
договор в
их края, но что этого периода ее улыбки было достаточно, чтобы оставить клеймо на моем
Память.
Теперь я видел их еще более отчетливо, чем тогда.
Зубы!
-зубы!
— они были и там, и там, и повсюду, и зримо и осязаемо
передо мной;
длинные, узкие и чрезмерно белые, с бледными губами, извивающимися
о них,
как в самый момент их первого ужасного развития.
Потом наступил полный
ярость моя
мономания, и я тщетно боролся с ее странным и непреодолимым
влияние.
В
множество предметов внешнего мира, кроме зубов, у меня не было мыслей.
Для этих я
томился бешеным желанием.
Все остальные дела и все разные интересы
стал
поглощены своим единым созерцанием.
Они — только они присутствовали на
психический
глаза, и они в своей единственной индивидуальности стали сущностью моего ментального
жизнь.
Я держал
их в каждом свете.
Я изменил их во всех отношениях.
я опросил их
характеристики.
я
остановился на их особенностях.
Я задумался над их телосложением.
я размышлял о
изменение их характера.
Я содрогнулся, приписав им в воображении
чувствительный
и чувственная сила, и даже без помощи губ, способность морального
выражение.
О Mad’selle Salle хорошо сказано: «que tous ses pas etaient
де
чувствах», а Беренис я более серьезно верил в que toutes ses dents
etaient des
идеи.
С идеями!
— ах, вот идиотская мысль меня погубила!
С идеями!
-ах
поэтому я так безумно желал их!
Я чувствовал, что их владение
мог один
когда-нибудь вернешь мне покой, вернув мне разум.
И вот так сомкнулся надо мной вечер, а потом наступила тьма и остановилась,
а также
пошел — и снова рассветал день — и туманы второй ночи были теперь
собирался вокруг — и все же я сидел неподвижно в этой одинокой комнате;
и все же я сидел похороненный
в медитации, и фантазия о зубах все еще сохраняла свое ужасное
господство
как с самой яркой отвратительной отчетливостью он плавал среди
изменение света
и тени камеры.
Наконец мои сны прервал крик,
ужас и смятение;
а затем, после паузы, последовал звук беспокойного
голоса, смешанные со множеством тихих стонов печали или боли.
я возник из своего
сиденье и, распахнув одну из дверей библиотеки, увидел стоящую в
служанка, вся в слезах, которая сказала мне, что Береника была - нет
более.
Рано утром у нее случилась эпилепсия, и теперь,
при закрытии
ночь, могила была готова для ее обитателя, и все приготовления к
захоронение
были завершены.
Я обнаружил, что сижу в библиотеке, и снова сижу там
один.
Это
казалось, что я только что проснулся от спутанного и волнующего сна.
я знал, что это
была уже полночь, и я прекрасно понимал, что с момента захода солнца
Беренис была
был предан земле.
Но от того унылого периода, который наступил, у меня не было положительного — в
наименее
нет определенного понимания.
И все же его память была полна ужаса — ужаса еще больше.
ужасно от неопределенности, и ужас еще страшнее от двусмысленности.
Это было страшно
страница в записи о моем существовании, сплошь исписанная тусклыми, отвратительными и
непонятные воспоминания.
Я пытался расшифровать их, но тщетно;
в то время как когда-либо и
скоро, словно дух ушедшего звука, пронзительный и пронзительный крик
женский голос
казалось, звенит у меня в ушах.
Я совершил поступок — что это было?
Я спросил себя
вопрос вслух, и шепчущее эхо комнаты ответило мне: «что было
Это?"
На столе рядом со мной горела лампа, а возле нее лежала коробочка.
Это было не так
замечательный характер, и я часто видел его раньше, потому что это был
собственность
семейный врач;
но как оно попало туда, на мой стол, и почему я содрогнулся в
относительно этого?
Эти вещи ни в коей мере не поддавались объяснению, и мои глаза на
длина перешла к открытым страницам книги и к подчеркнутому предложению
в нем.

слова были единственными, но простыми словами поэта Эбн Зайата, «Dicebant mihi sodales
si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas.
«Почему же тогда, как я
просматривал их, вставали ли дыбом волосы на голове моей, и кровь
моего
тело застыло в моих венах?
В библиотеке раздался легкий стук
дверь,
и бледный, как хранитель могилы, слуга вошел на цыпочках.
Его внешность была
дикий
с ужасом, и он говорил со мной голосом дрожащим, хриплым и очень низким.
Что сказал
он?
— несколько сломанных предложений, которые я слышал.
Он рассказал о диком крике, нарушившем
тишина
ночь — сбора домочадцев — обыска в направлении
принадлежащий
звук;
— а затем его тон стал волнующе отчетливым, когда он прошептал мне
нарушен
могила — изуродованного тела, закутанного в саван, но все еще дышащего, все еще трепещущего,
еще жив!
Он указал на одежду: она была грязной и запачканной кровью.
Я не говорил,
и он
нежно взял меня за руку;
— на нем был отпечаток человеческих ногтей.
Он
направил свое внимание на какой-то предмет у стены;
— Я смотрел на это для некоторых
минуты;
— это была лопата.
С воплем я подскочил к столу и схватил коробку,
класть
на него.
Но я не мог заставить его открыться;
и в моем трепете он выскользнул из моего
руки и
тяжело упал и разлетелся на куски;
и оттуда, с грохотом,
там выкатился
некоторые инструменты стоматологической хирургии, смешанные с тридцатью двумя маленькими,
белый и
вещества, похожие на слоновую кость, которые были разбросаны по полу взад и вперед.